«Город, пронизываемый насквозь острым ледяным дыханием норд-оста и смерти…»
Реальное примирение «белых» и «красных» произошло уже в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. она объединяла всех, кому была дорога Россия. Среди них видное место занимал и Антон Деникин. В такой войне, ставшей страшной трагедией всего народа, трудно искать правых и виноватых. Прах генерала Антона Деникина был перезахоронен в Донском монастыре в 2005 году.
Находясь в эмиграции, Деникин написал «Очерки русской смуты», которые были изданы и в России. В них немалое место отведено и нашему городу.
«Если раньше наш тыл представлял из себя в широком масштабе настоящий вертеп, то в начале 1920-го перед нависшей и ожидаемой катастрофой извращение всех сторон жизни, всех сторон общественной морали достигло размеров исключительных, — вспоминал о судьбоносном периоде России генерал Деникин. – И в какой же степени возросло и усугубилось бедственное положение жертв войны и смуты, беспомощных щепок срубленного дерева – семейств служивого люда, давно уже поживших по родной земле в качестве беженцев. Теперь новым шквалом их загнало в негостеприимные, почти враждебные кубанские станицы, в забитые сверх всякой меры ящики домов и подвалов холодного Новороссийска… Города, пронизываемого насквозь острым ледяным дыханием норд-оста и смерти, косившей людей без счету, особенно от сыпного тифа…»
К началу весны положение на Кубанском фронте стало критическим. Белая армия уже только отступала, причем ряд ее частей даже как бы соревновался в том, кто быстрее. Все стекалось в район Новороссийска: армия, казаки, юнкера, бывшие министры, святейший Синод, промышленники, владельцы громких титулов, фамилий и прочий народ.
«Городу этому суждено стать новым этапом российского общества»
«Страшная загруженность тыла и тревога за свои семьи требовали незамедлительной эвакуации, безотносительно к возможному исходу борьбы на фронтах, — писал позже Деникин. – Моя директива определяла последовательность эвакуации по районам: 1) Одесса, 2) Севастополь, 3) Новороссийск. И последовательность подвергающихся эвакуации элементов: 1) боевые и раненые воины, 2) семьи военнослужащих, 3) семьи гражданских служащих, 4) прочие, 5) начальники – последними.
Нет сомнения, что протекция и взяточничество вносили свои коррективы в неустановленную очередь эвакуации. Страшась неизвестности на чужбине, многие по возможности отсрочивали свою очередь, жадно ловя малейшие проблески на нашем фронте. Я торопил эвакуацию… Но только перед концом к пристаням хлынули волны беженцев, нарушая весь план эвакуации и ослабив новороссийский порт тоннажем в самые критические дни».
В Новороссийске в это время сосредоточилась российская консервативная и либеральная общественность. Городу этому, представлявшему из себя разрозненный, разворошенный муравейник, суждено стать новым этапом российского общества. Сюда стекались люди, оглушенные разразившимся несчастьем, уставшие морально и физически, растерявшие надежды, разуверившиеся.
Как считал Деникин, катастрофа не примирила и не стерла противоречий, разделявших южную общественность, нашедшую приют в Новороссийске. Но она объединила ее в двух направлениях: в горячем обсуждении прошлого, хотя и по мотивам прямо противоположным, и во вражде к Екатеринодару, которым управлял Верховный круг. Новороссийск и Екатеринодар кипели страстями. Они были не просто антиподами, но двумя непримиримыми враждебными сторонами, готовыми, казалось, вот-вот пойти войной друг на друга.
Ставка стояла одиноко, на перепутье, среди враждующих между собою сил, напрягая большие усилия к поднятию фронта и только в крупной победе видя возможность благоприятного разрешения всех политических проблем.
«Екатеринодар и Новороссийск самим ходом событий в обстановке многосторонней борьбы приобретали для главного командования совершенно различное значение. Нужно было поднять казачий фронт – и мне приходилось, — писал Деникин, — входить в соглашение с Екатеринодаром… Нужно было удержать Новороссийск и эвакуировать злополучное российское беженство, чужое и ненавистное Екатеринодару, — и я был вынужден мириться с новороссийской оппозицией.
Еще в первой стадии сношений с Екатеринодаром назначенный мною главнокомандующим Черноморской губернией генерал Лукомский писал мне: «…Настроение среди офицеров от младших до старших все более и более ухудшается. Нелепые слухи о полном соглашении с требованиями самостийных казачьих кругов возбуждают офицеров. Спрашивают, за что же они должны проливать кровь? Усиливается дезертирство, ибо в казачество не верят и считают, что соглашение приведет к гибели… При нынешней обстановке оставление на этом фронте добровольческих частей может привести к полному разложению…».
Народ стоял в стороне
Генерал Лукомский в одной из телеграмм Деникину так излагал свое представление о ситуации:
«В последние дни в Новороссийске появились какие-то прохвосты, которые по кофейням и ресторанам распространяют слухи, что Врангель из-за личных к главному командованию отношений бросил армию в самый критический момент, и стараются возбудить публику против него. Эти господа ведут вредную и гибельную для дела игру, так как надо знать, что Врангель среди кадровых офицеров пользуется большой популярностью. Если кого-либо из таких господ поймают, немедленно расстреляю…»
«В связи с недоразумениями персональными между Ставкой и Новороссийском обнаружилось и серьезное расхождение в вопросах военного дела, — считал Деникин. – Я требовал направления строевого офицерства, буквально наводнявшего Новороссийск, на фронт, на пополнение таявших частей Добровольческого корпуса, тогда как новороссийское начальство стремилось к удержанию их для формирования на месте офицерских отрядов. Добровольческий корпус жаловался на препятствия, чинимые даже отпускным и выздоровевшим добровольцам, желающим возвратиться в свои части… В результате масса офицерства, слабого духом, устремляла свои взоры на уходящие пароходы или создавала самочинные организации вроде «отряда крестоносцев», прикрывавшего религиозно-национальной идеей уклонение от фронта».
Беженская волна увлекла и офицерство, преимущественно тыловое – привилегированное, под предлогом «спасения семьи» или разочарования в Белом движении…».
Началось самое худшее – паника, обнажились страсти, назревали многочисленные человеческие драмы, сливавшиеся и терявшиеся в одной общей великой драме Белого Юга…
Народ стоял в стороне.
Наиболее активная часть его по мотивам, далеко не идеальным, увлечена была в движение черноморских «зеленых», ставропольских «камышан», в кубанское «организаторство» и в городские повстанческие отряды. Все эти движения, враждебные деникинцам, подтачивали их силы. Остальная масса, сбитая с толку привносимыми в ее жизнь идеологиями, переживала новое бедствие в замкнутой области своих элементарных нужд и интересов. С тревогой, но пассивно выжидала она событий, не интересуясь уже более ни политической распрей, ни формами государственного строя, ни откровениями правительств, рад и кругов…
«Наиболее существенное значение для нас имело, конечно, настроение на Кубани, — вспоминал Деникин. – Выход правящих кругов ее на путь компромиссов был неискренен. И к тому же, хоть призрак раскрывающейся пропасти пугал воображение кубанской фронды, но разве можно было в короткий срок вырвать те плевелы, которые выросли из семян недоверия, злобы и розни, сеявшихся день за днем в течение полутора лет…
Отряды кубанских «зеленых» то расходились, то вновь собирались, нападая на наш тыл, в особенности на сообщения с Новороссийском.
«Улицы буквально запружены молодыми и здоровыми воинами-дезертирами»
Новороссийск тех дней, в значительной мере уже разгруженный от беженского элемента, представлял собой лагерь и тыловой вертеп. Улицы его буквально запружены были молодыми и здоровыми воинами-дезертирами. Они бесчинствовали, устраивали митинги, напоминавшие первые месяцы революции, с таким же элементарным пониманием событий, с такой же демагогией и истерией. Только состав митингующих был иной: вместо «товарищей солдат» были офицеры. Прикрываясь высокими побуждениями, они приступили к организации «военных обществ», скрытой целью которых был захват в случае надобности судов… И в то же время официальный «Эвакуационный бюллетень» с удовольствием констатировал: «Привлеченные к погрузке артиллерийских грузов офицеры, с правом потом по погрузке самим ехать на пароходах, проявляют полное напряжение и вместо установленной погрузочной нормы 100 пудов грузят в двойном и более размерах, сознавая важность своей работы…».
«Первое время ввиду отсутствия в Новороссийске надежного гарнизона было трудно. Я вызвал в город добровольческие офицерские части и отдал приказ о закрытии всех, возникающих на почве развала военных «обществ», об установлении полевых судов для руководителей их и дезертиров и о регистрации военнообязанных. «Те, кто избегнут учета, пусть помнят, что в случае эвакуации Новороссийска будут отброшены на произвол судьбы…» Эти меры в связи с ограниченным числом судов на новороссийском рейде разрядили несколько атмосферу.
А в городе царил тиф, косила смерть. 10-го марта я проводил в могилу начальника Марковской дивизии, храбрейшего офицера, полковника Блейша.
Но по мере того, как подкатывала к Новороссийску волна донцов, положение выяснялось все более… Колебания понемногу рассеялись, и все донское воинство бросилось к судам. Для чего – вряд ли они тогда отдавали себе ясный отчет».
Шла борьба за «место на пароходе» — борьба за спасение…
«Между тем Новороссийск, переполненный свыше всякой меры, ставший буквально непроезжим, залитый человеческими волнами, гудел, как разоренный улей. Шла борьба за «место на пароходе» — борьба за спасение… Много человеческих драм разыгралось на стогнах города в эти страшные дни. Много звериного чувства вылилось наружу перед лицом нависшей опасности, когда обнаженные страсти заглушали совесть и человек человеку становился лютым ворогом.
13 марта явился ко мне генерал Кутепов, назначенный начальником обороны Новороссийска, и доложил, что моральное состояние войск, их крайне нервное настроение не дают возможности оставаться далее в городе, что ночью необходимо его оставить…»
Юг постигло великое бедствие. Положение казалось безнадежным. В последний день на берегу у пристаней толпился народ. Люди сидели на своих пожитках, разбивали банки с консервами, разогревали их, грелись сами у разведенных тут же костров. Это бросившие оружие – те, которые не искали уже выхода. «У большинства спокойное, тупое равнодушие – от всего пережитого, от утомления, от духовной прострации. Временами слышались из толпы крики отдельных людей, просивших взять их на борт. Кто они, как их выручить из сжимающей их толпы?.. Какой-то офицер с северного мола громко звал на помощь, потом бросился в воду и поплыл к миноносцу. Спустили шлюпку и благополучно подняли его. Вдруг замечаем – на пристани выстроилась подчеркнуто стройно какая-то воинская часть. Глаза людей с надеждой и мольбой устремлены на наш миноносец. Приказываю подойти к берегу. Хлынула толпа…
Потом все стихло. Контуры города, берега и гор обволакивались туманом, уходя вдаль… в прошлое».
Подготовил Евгений ЛАПИН.
Историческая справка: Антон Деникин (1872-1947), российский военный и политический деятель. Участник Русско-японской и Первой мировой войн. Один из руководителей Белого движения с момента Корниловского мятежа 1917 г. С апреля 1918 г. командует Добровольческой армией, с января 1919 г. – главнокомандующий Вооруженными силами Юга России. После поражения «белых» и эвакуации из Новороссийска в марте 1920 г. передал командование генералу Врангелю и эмигрировал. Жил во Франции, умер в США. Во время Второй мировой войны поддерживал Советский Союз, считая иную позицию изменой Отечеству.
