— Анастасия, детство детством, а посещая город, будучи взрослым человеком, не разочаровались?

— Я всей душой люблю Новороссийск. Была последний раз на майских праздниках. Каждый раз, приезжая, стараюсь посетить памятные для меня места: Широкую Балку, Абрау-Дюрсо, прогуляться по набережной. И хоть они очень изменились, но, на мой взгляд, стали благоустроеннее, краше.

Сожалею, пожалуй, о том, что на смотровую площадку «Семь ветров» теперь путь закрыт. Какой оттуда открывался вид! Мы часто бывали там с папой. Он рассказывал всякие мистические истории. Хотела бы показать Новороссийск с той точки своим детям, поведать городские легенды.

— Мы все переживаем за жителей Белгородской области. Жить и растить детей в условиях, когда день через день раздается сигнал воздушной тревоги, страшно. Не думаете о переезде?

— Думаем. Рассматриваем вариант возвращения в Новороссийск — на малую родину предков.

— Не пугают пробки, вода по графику?

— Нет. Пробки сейчас везде, а вода по графику – люди же как-то приспосабливаются, накопители ставят. И мы справимся.

— А что больше всего любите в Новороссийске?

— Мы ведь когда человека любим, то мы его просто любим, а не за что-то. Так и с городом. Просто люблю. Город-герой. Город-труженик. Город-порт. Город детства.

Дом, в котором мы были детьми

Память о бабуне и дедуне – Надежде Сергеевне и Петре Тихоновиче Состиных – накрепко срослась в моем сердце с образом их маленького аккуратного домика, лепившегося к склонам.

Это место называли Балкой, и добраться до него было не так‑то просто. Каждое наше летнее пришествие начиналось одинаково: нагруженные гостинцами, под палящим южным ­солнцем, мы карабкались вверх по усыпанной щебнем крутой дороге.

Орали цикады, лаяли собаки, шуршали под ногами острые камни, безбожно хотелось пить. Но мы шли, срезая путь через тропки, опутанные высохшей до состояния соломы травой, проходили мимо старой пивнушки, где в советское время выстраивались вечерами большие очереди работяг с бидонами либо висела табличка «Пива нет». Карабкались дальше, минуя перевёрнутую кверху брюхом старую лодку возле чьего‑то забора, поскальзывались на опавшей с деревьев алыче и жерделях, путались в кустах горькой полыни.

Дом бабуни и дедуни был предпоследним на крутой пыльной улице. И когда мы, наконец, добирались до него, с нас успевало сойти семь потов. Последние ступени к жёлтой калитке, и уже слышно, как радостно лает пёс Боцман. Звякает рында, скрипит дверь, и мы вваливаемся в маленький чистый дворик. Посредине клеёнчатый стол под виноградом, синяя скамейка, застеленная старым покрывалом, на столе в железной миске с отколовшейся по краю эмалью собранные бабуней на заднем дворе жердели – абрикосы. Исходят соком и издают такой аромат, что сразу хочется ломоть белого хлеба с маслом и бабуниного абрикосового ва­ренья. Но это потом, позже. Сначала встреча. Бросаем сумки куда придётся, падаем на скамейку и слышим, как в прохладном доме засуетились, заворочались наши старики. В такое время они обычно отдыхают. Три часа – в раскалённом дворе нет спасения даже под тенистым виноградом.

Первой выходит бабуня. Высокая, сухая, строгая. Мы с сестрой её немного побаиваемся, быстро прижимаемся к её серому переднику, пахнущему стиркой и кухней, и мямлим: «Здравствуйте!». Бабуня тот ещё агрессор. Нет покоя от её тяжёлого характера ни деду-юмористу, который уже давно старается помалкивать и прячется от её нападок в клубах папиросного дыма в любимом углу скамейки, ни выросшим уже давно детям, ни вечно хулиганящим внукам. Но жизнь у неё за плечами трудная, тяжёлая.

Следом выходит дедуня: он под стать бабуне, такой же высокий и сухой, даже и как будто долговязый, словно бы подросток. И нрав у него такой же хулиганский, как и у нас, это мы знаем наверняка. Несмотря на всё им пережитое: войну, ранение, лагерь для военнопленных и долгие годы издевательств гэбистов, к которым он был обязан ходить на «проверку» после лагеря. И даже несмотря на тяжёлый для него, капитана дальнего плавания, вечный запрет ходить за границу. Он весело посмеивается и крепко пожимает нам руки как взрослым. Торжественно кашляет в ответ на наше приветствие.

Пока отец достаёт гостинцы, делится новостями, мы с сестрой ныряем в прохладу старого дома, набираем полную кружку холодной воды из ведра и, обливаясь и толкаясь, жадно пьём. Такой вкус­ной, сладкой воды нет больше нигде в мире. А потом, сперва робко, а после напрочь забывая обо всём, идем по знакомо-незнакомым комнатам и заново привыкаем к произошедшим за год изменениям. Печку побелили, новые занавески, жёлтый линолеум разорвался ещё больше, фотографии ­братьев вставлены за стекло буфета. И мы с облегчением вздыхаем, потому что всё остальное осталось прежним. Те же запахи и немного приглушённые звуки, тот же удивительный светильник в виде чёрной гондолы на шкафу, те же пружинная кровать и проигрыватель, накрытый белой вязаной салфеткой, и горки душистой травы, собранной в горах и сушащейся на расстеленных газетах.

А на улице уже начались неспешные разговоры. Бабуня принесла с огорода огромные розовые помидоры, усеянные серыми трещинками и лопающиеся от распирающей изнутри сахарной мякоти, огурцы и фиолетовую луковицу. Крупно нарезая овощи в миску, она рассказывает о самых последних новостях, перебирает события, не упомянутые в письмах, будто нанизывает на нитку круглые бусины. Мой двоюродный брат Тимур ушёл служить в армию, его отправили в Чечню. Бабуня хмурится. У него всё в порядке, пишет письма и высылает фотографии. Наташка, наша тётя, часто заходит в гости, пересказывает городские новости, помогает. Бабуня заливает приготовленный салат пахучим краснодарским маслом и густо посыпает крупной солью. Сегодня должен прийти дядя Олег, он собирался пилить дрова для бани и сходить на ломку в горы. Дедуня, покашливая, закуривает очередную папиросу. Дядя Феликс и тетя Нина вместе с моими братьями Колей и Ромкой собираются приехать в гости. Жизнь большой семьи.

Когда этот дом наполняется шумом, разговорами, когда за столом во дворе в короткие летние сумерки взрослые пьют кофе, а дети на улице устраивают алычовые бои, когда гул взбудораженных встречей голосов то нарастает как волна, то взрывается весёлым смехом, то звучит тихо, как длинный осенний дождь. Тогда я кожей ощущаю саму жизнь, слышу спокойную поступь времени, зажмуриваюсь и пытаюсь запечатлеть этот момент в своей памяти. Я и сейчас чувствую тепло этих наполненных покоем вечеров.

Моим любимым местом во всём огромном дворе была крыша. Бабуня жутко ругалась, если замечала кого‑то на тёплой шиферной кровле. И мы делали это тайком, когда темнело и десятки светлячков зажигали мерцающий свет в своих животах. Иногда компанию нам составлял отец. Наверное, возвращаясь в Новороссийск, в дом своих родителей, он тоже ощущал себя ребёнком, и даже бабунины запреты на него не действовали. Он стоял рядом, курил и предсказывал нам погоду, глядя на далёкую Колдун-гору, маячившую на другой стороне Цемесской бухты. Если на неё опускалась сероватая дымка, значит, погода ­испортится ­надолго.

Эту сгустившуюся тучу над Колдун-горой называли бородой. И я представляла себе огромного злого старика, который склонился над городом, заслоняя собой солнце.

Папа продолжал: «Вот там светится дорога, ведущая к Кабахахе – старому кладбищу, – говорил он. – Там гора Сахарная голова, мы увидим её завтра, когда пойдём на море».

А я представляла себе гигантский кусок сахара, от которого местные жители отколупывали по кусочку и клали себе в чай. Потом я пришла в ужас от мысли, что рано или поздно эта гора может рухнуть, подточенная сотнями маленьких чайных ложечек.

Мы спрашивали, папа отвечал. Он вспоминал, забывая о том, сколько ему лет. Вспоминал, как играл здесь в детстве, как они с дедом ходили на их собственной барже, которая называлась «Волжанка», вспоминал, что было здесь после войны. Вспоминал, как иногда в декабре из‑за перепадов температур во дворе распускались розы, а на следующий день шёл снег, и алые лепестки покрывались белыми хлопьями и замерзали. Сколько снега иногда выпадало, в человеческий рост, так что утром невозможно было открыть дверь на улицу и приходилось рыть в этой снежной гуще длинные туннели. Как дымил большой цементный завод. Когда не было на трубах фильтров и ветер дул в сторону города, всё покрывалось сажей и грязью, и выстиранные вещи, сушащиеся на верёвках во дворе, и листья ­деревьев, и трава.

Самым большим разочарованием детства было то, что лето всегда заканчивалось. Дни становились короче, ветры холоднее, а деревья начинали линять, сбрасывая на землю целые охапки сморщенных рыжих листков. Листки крошились и хрустели под ногами, рассыпаясь в духовитый прах.

К концу лета мы ощущали себя дикими робинзонами, наша кожа становилась чёрной, волосы выгорали и превращались в белёсый пух. Но с каждым днём по капле уходило от нас лето. Вот уже завтрак накрыли в доме, потому что разбушевавшийся норд-ост охладил уютный двор и роняет на стол спелые шарики винограда. Вот зависла борода над Колдун-горой, а это значит – жди дождей и промозглых туманов. Вот отец снимает гамак, набрякший от недавнего ливня. Его просушат и отнесут в подвал до следующего года. Скоро на вокзал приедет наш поезд, даст гудок и увезёт нас в другой, обычный мир.

И вот мы в последний раз этим летом идём с отцом на родник в горы. Утро хмурое, ещё не проснувшееся, солнце еле-еле выкарабкалось из‑за Сахарной головы и светит нехотя, скупо. Мы молча шагаем по пыльной дороге, сзади бежит Боцман. И я вижу, что и отцу грустно от близкой осени и гудящего на вокзале паровоза. Чтобы отвлечь его, я спрашиваю у него про травы, про деревья, мир, и он забывается, начинает рассказывать. Вот зверобой, если посмотреть на свет, можно увидеть маленькие дырочки на его листках. И мы задираем головы к солнцу и пытаемся увидеть его сквозь зелёное решето. Вот грецкий орех, если расколоть ещё мягкую скорлупу камнем, запахнет йодом, а руки позеленеют. И мы разбиваем зелёный шарик, съедаем недозрелый сморщенно-белый орешек и вдыхаем горький аромат. Руки моментально становятся зеленовато-коричневыми. Вот маленькие розоватые цветочки – мыльная трава, если растереть её под водой, получится пена. И мы смешиваем крохотные бутоны с родниковой водой, и снова чудо – взбиваем целый клок белой пены.

Я смеюсь, папа улыбается. Мы оба совершенно забываем про осень, про то, что лето на исходе. Ведь я знаю наверняка, пройдёт год – и будет новый июль, и новый поезд примчит нас в город детства, и море снова обнимет меня, и ­солнце будет светить и золотить лицо и руки, белить волосы.

«Потому что всё на свете повторяется», – говорит отец. «Да, всё повторяется», – шепчу я, и мы, улыбаясь, возвращаемся домой.

Послесловие. Когда я становилась старше, мой город детства тоже менялся. Он постепенно терял очертания сказочного и становился обыкновенным. Двор уменьшался. Из огромного мира, в который я ныряла с головой каждое лето, он превратился в крошечный участок с несколькими деревьями и огородом. Взрослели мои братья, и мы больше не ловили под влажными досками медведок, не взрывали ракеты, не лазили по крыше, не кидались зелёным виноградом, не охотились за стрекозами и не боялись заходить в старый дом на заднем дворе. Детство прошло. Поняла я это со всей отчётливостью, когда умерла бабуня. Это случилось душной августовской ночью. Она долго болела, лежала в своей тесной комнатушке, стонала и почти никого не узнавала. Когда она умерла, дом как будто вздохнул глубоко и гулко и замер вместе с её хриплым дыханием. В день бабуниных похорон ­разыгралась такая непогода, что небо рвалось в клочья, а ливень не переставал несколько часов. Тогда из‑за Колдун-горы на город обрушились смерчи и унесли в море десятки жизней. Бабуню похоронили на Кабахахе, откуда видны далёкая Балка и город в бухте.

Уже нет в живых и деда, и многих родных, считавших этот дом своим. Мы выросли и обзавелись своими семьями. И каждый раз, возвращаясь в Новороссийск, я ощущаю невероятную печаль, тоску по ушедшему миру снов и сказок, вечного лета и покоя. Но на смену горечи приходит ощущение чего‑то нового. Теперь мы не бегаем по улицам и двору в коротких штанишках, не устраиваем алычовых боёв, мы сидим за большим столом на улице, разговариваем, смеёмся и пьём кофе, а на крышу тихонько забираются наши дети, чтобы увидеть белые камни Колдун-горы, старый маяк и волшебный город. И я торопливо взбираюсь к ним, на тёплую, пропитанную солнцем крышу, ругаю их для порядка, а потом начинаю рассказывать истории про розы в снегу, про метель, накрывшую дом по самую крышу, про дедуню и бабуню. Они смеются, задают сотни вопросов и ловят маленьких светлячков с огоньком в животе. И я слышу, как оживает старый дом, вьётся дымок над крышей старой бани, слышу, как дед поливает огород, а бабуня стучит ложкой по краю эмалированного таза, собирая в блюдце душистые пенки. И я знаю, что так будет всегда.