Олег Федорович Силаев недавно отметил свое
За последние несколько лет выпустил две книги о подводном мире Черноморского побережья и Крыма. В книгу «Подводный человек» автор включил рассказ о своих детских воспоминаниях
Предлагаем нашим читателям познакомиться с их небольшой частью.
Назад дороги нет
Мы жили в ста метрах от Невы, между Большим проспектом и набережной на
Когда вода была уже по пояс, то дыхание сперло, почти остановилось. Я решительно плюхнулся в ледяную воду Невы и проплыл лягушкой два-три метра, потом выпрыгнул из воды. Вот теперь я герой. Я доказал, что умею плавать, и мальчишки меня зауважали.
Страшная пора
Летом
Мы с мамой дежурили в помощь ПВО от ЖЭКа на крыше нашего дома. На чердаке были песок и инвентарь для тушения пожара. С крыши мы отлично видели затемненные дома, слышали, как разрывались бомбы в соседних районах. Наш район почему-то не бомбили, далеко виднелся пожар. Главное, что нас поразило, — с крыш домов немецкие шпионы-диверсанты подавали сигналы своей авиации, указывая азбукой Морзе, где надо бомбить, и этих знаков было много.
Где-то в августе немцы разбомбили Бадаевские склады, где хранились продукты на много лет для трехмиллионного населения Ленинграда. В один день они сгорели, сахар расплавленный тек рекой. В начале сентября город оказался в кольце блокады. Сразу опустели полки магазинов. Кто-то запасся и выжил в голодную зиму, а мы с мамой запастись не сумели.
Началась карточная система — 250 граммов хлеба на иждивенца, мы с мамой и бабушкой были иждивенцами. В октябре норма упала уже до 200 граммов на человека, в ноябре — до 150, а в декабре вообще до 125 граммов на иждивенца.
Первой не стало Пальмочки
Наша семья из трех человек имела меньше 400 граммов черного как уголь хлеба. Была еще комнатная собачка Пальмочка, которой из нашего рациона ничего не доставалось. Она и не просила, просто смотрела своими большими глазами, и в них были слезы. Она страшно мерзла, трусилась всем телом, в углах комнаты разлитая вода в считаные минуты превращалась в лед. Мы топили чем попало — одеждой, постельным бельем, обувью, кусками мебели… Дополнительно в свой рацион мы добавляли похожий на холодец вареный столярный клей или суп из брючного ремня.
Пальмочка залезала ко мне под одеяло, где спала и грелась. Как-то она опять залезла ко мне под одеяло, а ночью задрыгала лапками, затряслась всем телом и у меня под одеялом умерла.
Вслед за Пальмой умерла бабушка Софья Васильевна. Она нянчила, вырастила и воспитала моего отца, а потом возилась со мной. Ее родная сестра жила в Новороссийске.
Бабушка пролежала мертвой с января по март в соседней комнате. Уже перед самой эвакуацией мы с мамой на санках отвезли ее в похоронный амбар. В амбаре лежали штабеля мертвецов, трупы складывали как дрова, потом машиной отвозили на Пискаревку.
Эвакуация
Когда мама в первых числах марта 1942 года получила эвакуационный лист, пред нею встала очень серьезная и довольно опасная проблема. Первое — как дойти до Финляндского вокзала. Мы не знали дороги. Второе — смогу ли я дойти до вокзала. Она очень беспокоилась за меня. Мне было тринадцать лет, и я был сильно истощен. Путь был неблизкий. Васильевский остров, где мы жили, и Финляндский вокзал — в противоположных концах города, а мороз под минус 30 градусов, глубокий снег под ногами, день короткий, быстро смеркается и темнеет, освещения нет, улицы пустынны, можно заблудиться, а это означает верную смерть. Вот чего больше всего боялась мама — остаться ночью посреди дороги вдвоем с сыном и замерзнуть.
Надо было найти проводника. Все знакомые были сильно истощены и маме отказали. Тогда мама обратилась к малознакомой женщине, которая жила на шестом этаже нашего дома, а мы жили на пятом. До войны эта женщина работала кондуктором на трамвае и хорошо знала все маршруты города. Она согласилась нас провести до Финляндского вокзала, мама пообещала поделиться с нею пайком, что нам дадут на вокзале.
Мама взяла на всякий случай детские санки, вдруг у меня кончатся силы по дороге, и меня придется на них вести. За себя мама не беспокоилась.
Проводник везла санки, мама вслед за ней, а я шагал рядом с мамой. И вот что я увидел после трех месяцев затворничества в квартире: на улицу в эти месяцы я не выходил. Первое — мальчишки, такие же по возрасту, как я, катаются на лыжах с горки. Это вызвало мое немалое удивление. Я-то был такой слабый, дистрофичный, истощенный, а они вот такие здоровые. Второе — я увидел заснеженные трамваи, мертво стоявшие по всему нашему пути. Третье — на снегу лежали люди, то ли живые, то ли мертвые, никого рядом нет, никто к ним не подходит, никто не забирает. И четвертое — мы идем мимо магазинных витрин, на витринах лежат горячие булки, белый хлеб, такой свежий, румяный и мягкий, как будто только из печи вытащили. Все это, конечно, бутафория, но зачем она здесь лежит, для чего, кому это надо, непонятно.
Мы шли уже довольно долго, пошел снег, хлопья падали с неба густой пеленой. Дорогу стало моментально засыпать, быстро вечерело.
Сугробик
Вдруг случилось то, чего так боялась мама. Наш проводник ни с того ни с сего бросает санки и с неистовым криком «Горячие булки!» убегает прочь. Я эти «горячие булки» запомнил на всю жизнь. Женщина перебежала на другую сторону улицы и скрылась в снежной мгле. Мама от отчаяния побежала за ней. Я остался один у саней, смертельно уставший, с полным безразличием ко всему происходившему. Я сел на санки и тут же заснул.
Когда мама вернулась, то увидела, что нет ни саней, ни ребенка. Представьте ее ужас. В такую секунду можно сойти с ума. Но мама не поддалась слабости, она увидела сугробик. Я сквозь забытье слышу, кто-то меня трясет за воротник, бьет по спине, тормошит. Понимаю, что слышу голос мамы, но не могу очнуться. Где я был в тот момент? Может, уже на том свете?
В конце концов мама разворошила меня, но идти я не могу. Вокзал, оказывается, был совсем рядом, но мы не знали об этом. И рядом нет ни одного человека, чтобы спросить дорогу. Помогла одна случайная женщина, проходившая мимо, и скоро мы дошли до вокзала.
Главными деньгами был хлеб
На вокзале горел свет, и было много народа. В первую очередь мы нашли столовую, где нас покормили горячим и дали на дорогу настоящего пшеничного хлеба. Мама рассчиталась с женщиной, отдала ей половину хлебной булки. А этот хлеб нам дали на трое суток. Вообще, на вокзале было полно разных проходимцев, жуликов, мошенников, так и смотри, чтобы у тебя не отняли паек или не выманили хлеб. Чтобы нас посадили в нужный вагон, мы отдали еще четверть от нашей булки.
После соленого обеда, я помню, нам дали сардельку с макаронами, когда мы сели в свой вагон, захотелось пить, выйти из вагона боялись, вдруг уйдет поезд, была полная неизвестность. Предприимчивые люди носили воду — стакан воды за 200 граммов хлеба. В общем, весь хлеб мы отдали, а в следующие трое суток нас не кормили.
Днем добрались до Ладоги, нас посадили на грузовик с открытым кузовом. Час ехали по озеру. На другом берегу нас тоже покормили и дали продуктов на три дня. Ночью к нам подсели две молодые женщины и съели все наши продукты.
У мамы были такие красивые волосы
Мама не выдержала испытаний, она все слабела с каждым днем. Я хорошо помню нашу с мамой последнюю ночь. Все в вагоне спали, а мы сидели у буржуйки. Мы уже ехали месяц в вагоне, не умываясь, не раздеваясь. У меня в воротнике моего пальто, прямо сверху, был рой вшей, и я сидел у печки и прижигал воротник. Мама попросила меня помочь ей лечь на нары.
Наш вагон был товарного типа, где были двухъярусные нары, посреди находилась печка-буржуйка, она обогревала весь вагон. Рядом с печкой располагался люк — отверстие для туалета.
Через некоторое время стало тихо-тихо, я встал и подошел к маме, потрогал ее ногу, нога была холодная, потрогал руки, руки холодные. Мама умерла.
На одной из остановок из вагонов стали выносить покойников. Я, отправившийся с котелком за обедом, издали увидел, как двое мужчин в белых передниках несут носилки. Я сразу узнал маму и ее длинные, когда-то красивые волосы. Мне они показалось какими-то серыми. Когда я подбежал ближе к носилкам, я увидел, что это были не волосы, это сбегали с мертвого тела вши. Они струились ручьем. Я шел рядом с носилками и плакал. Услышав гудок паровоза, последний раз взглянул на маму, прощаясь с ней навсегда, и, обливаясь слезами, быстро побежал к своему вагону.
