Судьба поэта Павла Когана оказалась тесно связана с Новороссийском, в боях за который он отдал свою жизнь. Его поэтическое творчество уложилось в несколько предвоенных лет, после начала Великой Отечественной войны он уже не сочинял. Тем интересней читать его письма, отправленные с фронта, куда он попал в январе 1942 года после окончания курсов военных переводчиков.

Из письма Нине, декабрь 1941 года

«…Я сейчас на уроке, а за дверьми шум — это первая партия наших уезжает. Очень скоро и я. Жду этого с нетерпением… Ничего не пишу, а просто каждый день мой сам пишет книгу. Очень горькую и очень мужественную… Что тебе рассказать о том, что чувствую? Пожалуй, мои чувства потеряли оттенки — живу ненавистью и любовью. Я смотрю на „мальчиков из гуманитарных вузов“, на лейтенантов отечественной войны, и почему-то именно поэтому думаю о том, что мы с тобой непременно увидимся».

Из письма Нине, фронт, 12 марта 1942 года

«… Я столько увидел и пережил — сожженные немцами села, женщины, у которых убиты дети и, может быть, главное — людей в освобожденных селах, которые не знали от радости, куда нас посадить, чем угостить. Я теперь многое понимаю не только головой, но и сердцем. И вот за то, чтобы на прекрасной нашей земле не шлялась ни одна гадина, чтоб смелый и умный наш народ никто не смел назвать рабом, за нашу с тобой любовь я и умру, если надо… Хотел написать о любви, а вышло вот что. Милая моя, пойми, что это тоже о любви… В трехстах метрах отсюда опоганенная вражьими сапогами земля. Край, в котором я родился, где в первый раз слышал птиц. Так вы и существуете рядом — любовь моя и ненависть моя. Адрес: Действующая армия, полевая почта 88, штаб 75 с. п.».

Из письма Изе, март 1942 года

«Знаешь, здесь оказалось, что сумбурная наша юность мудрей, чем мы предполагали. Об очень многом мы очень правильно догадывались. О себе писать трудно. Живу. Воюю. В феврале был контужен, провалялся в госпитале месяц. Теперь опять в „полной форме“. Очень много видел, много пережил. Научился лютой ненависти.

В оставленном немцами селе, в разбитой школе пол на метр был устлан разорванными томами Пушкина, Гете, Шекспира. Я поднял листок — Генрих Гейне подмигивал мне с портрета. Вот они, две смерти фашизма, — автоматы моих товарищей и издевательская улыбка Гейне».

Из письма Нине, 30 марта 1942 года

«… Нам с тобой вдвоем нет пятидесяти. А я живучий, я выживу. У нас с тобой еще столько впереди. Еще и книги будут, и у моря мы с тобой побродим. В госпитале один раненый кричал, как Гете перед смертью „Свету! Свету!“. Он прав — в мире должно быть светло. И будет! Я никогда не знал, что так люблю жизнь».

Из письма Нине, без даты

«Сегодня тихо: мины почти не рвутся. Разведчики спят на полу на плащ-палатках. Некоторые пишут и перечитывают письма и шепотом матерятся — мат на войне заменяет сантименты и воспоминания, надежды, огорчения и вообще — как мы выражались когда-то — „всю сложную гамму человеческих переживаний“. Мат на войне великая вещь…»

Из письма Нине, 27 апреля 1942 года

«Ты просишь писать о моей жизни. Это трудно. По многим причинам. Но вот тебе фронтовая новеллка. Есть у меня дружок Юрка Измайлов — ифлиец, истфаковец. Я его в ИФЛИ почти не знал. Подружились по дороге на фронт, обо всем на свете переговорить можно. Потом фронт, потеряли друг друга из виду. На днях с разведчиками попал в расположение другой части. Дело ночью, ни зги не видать. Зовем дежурного — выходит фигура типично фронтовая — ватная фуфайка, за ремнем две гранаты — и начинает разговаривать Юркиным голосом. Гляжу на него и смеюсь — трудно угадать в нем историка и танцора. А он глядит на меня и тоже улыбается. Я ведь забыл, что и я в фуфайке, что и у меня за ремнем гранаты, а за плечами карабин…».

Из письма Нине, 12 мая 1945 года

«В одном из писем ты спрашиваешь, пишу ли. Меня тоненькая игла в сердце уколола. Нет. И даже как-то не думаю об этом. Я очень люблю жизнь… Всю эту летучую, обаятельную смену событий. За две версты отсюда стоит сила, пришедшая у меня отнять все это. Но если б мне пришлось умереть, я бы умер как надо. В детстве нас учили чувству человеческого достоинства. И мы не можем разучиться, как не можем разучиться дышать».

Из письма отцу, 24 мая 1942 года

«Не сердись, родной, что не пишу. Это здесь очень трудно по многим причинам, нелепым для вас в тылу: нет бумаги, негде писать, смертельно хочется спать и т.д.

Только здесь на фронте я понял, какая ослепительная, какая обаятельная вещь — жизнь. Рядом со смертью это очень хорошо понимается. И ради жизни, ради Оленькиного смеха, ради твоей седой чудесной головы я умру, если надо будет, потому что человек с нормальной головой и сердцем не может примириться с фашизмом. Это я говорю не с чужих слов. Я верю в наши силы. Я знаю, что мы победим».

Из письма матери, 11 июля 1942 года

«Мама, родная моя! Пишу тебе в минуту затишья. Каждую минуту может начаться обстрел… Очень трудно мне спрашивать об Оленьке — снится она мне ночами. Очень горько, мама, не слышать, как твоя дочь начинает разговаривать. Вы там знаете, что такое фашизм, только из газет, а я видел. Люди и фашисты не могут ужиться на одной планете».

Из письма Изе, 12 июля 1942 года

«Только что пришел, и меня товарищи заставили сплясать в оплату за твое письмо. Я осведомился от кого и сплясал нечто бурно-экзотическое. Мы сейчас отдыхаем, это значит, что стоим километрах в 5-6 от передовой, во втором эшелоне… Степь, а в степи неожиданный реденький садик. Потом ты замечаешь, что в саду кое-где, как выкрошенные зубы, торчат стены. Здесь жили люди. А теперь люди не живут. Такого понятия здесь вообще нет — теперь люди воюют.

3-го был бой, а 4-го — день моего рождения. Я шел и думал, что остаться в живых в таком бою все равно как еще раз родиться.

Трудно и муторно думать на фронте о смерти — ведь я могу не дописать это письмо, — квакнет мина и наступит то крайне абстрактное состояние, которое мы называем смертью. Но иногда во мне бушует честолюбие. Я твердо верю, что швейцар коктейль-холла ждет меня и что секретарша Союза писателей мечтает выдать мне членскую книжку. И мы еще сядем рядком, и „камни будут лететь со свистом“ в моих рассказах. Хотя я и не знаю, что можно выдумать страшнее виденного».

 

Нина — Нина Бать, вторая жена Павла Когана.

Изя — Исаак Рабинович, довоенный друг Когана. Писал под псевдонимом И. Крымов. После войны стал мужем Елены Ржевской, первой жены Когана.

Отец — Борис Давыдович (1895-1970).

Мать — Фани Моисеевна (1896-1977).

Оленька — Ольга Павловна Коган, единственный ребенок поэта.

Евгений Лапин.

С письмами Павла Когана можно ознакомиться в книгах: «День поэзии 1960», «Стихи. Воспоминания о поэте. Письма» (1966), «В том далеком ИФЛИ» (1999), «Разрыв-травой, травою-повиликой…» (2018).